Весенняя нелепость, а не баба. Девочка-подснежник.
- Люда.
- От слова «человек»?
И смех. Хотелось бы чтоб как гроза. Как май в своем великолепии. А тут сплошной апрель – и вроде бьется и бушует. Но неуверенность. На всех частотах.
А вроде бы уже и не ребенок. И сладким ей не угодишь, и эта вся оправа – что в очках, что в жизни. Ты пальцем тронься – треснет.
Потом все эти канители. Ей то пора уже, то телефон. Поклонники какие-то и близкие подруги. Грозится в трубку. Улыбается поверх. Чуть поднимая взгляд. Так смотрит, что хочется пятерку автоматом. Влепить и отпустить гулять А тут совсем другое что-то.
- Что будет дальше?
Я по газетным строкам в прятки взглядом. Но над газетой когти, пускай и с маникюром. Потресканным как в пубертате – потрясение для Гумберта. Но тут же взрослые сидят. Мы оба. Столкнулись в вечном дезертирстве.
- Дальше жизнь.
И между этих ни-о-чем мы строим. Сначала вместе, а потом друг друга. И эти недостатки. Противоречивость не возбуждает больше. Сближающее раздражение обоюдно. В погоне за оксюмороном съехались.
От всей весны теперь в ней только лето. И духота. Нет, не нелепость. Безысходность. Такая, что хоть кури, не открывая окон.
И кухня. Она тут поготовит неумело, а я потом зайду навечно. Кухня. Оплот, где одиночество все диссидентсвует да не спешит расстаться. Все нарастает неминуемость взаимно некомфортной вечности. Хоть руку протяни – средь дыма эта сталь.
- Ты знаешь, мы как сталь.
- Ты б хоть окно открыл. Так дымно.
А я б открыл. Но кто-то вбил меня в закрытое пространство. И я её зову:
- Ты б помогла.
Сама застыла. В своем когда-то смехе и теперь в моем дыму.
Так жили долго. Не пошевельнувшись.
Вот лучше бы нелепостью решилось.
А так еще и чайник. Закипел.